с. Ельники, пл. 1 Мая, д. 31Мы уже писали о Клавдии Андреевне Черкуновой и её творчестве. Родилась она в 1921 г. в мордовско-мокшанской деревне Лепченка, ныне Ельниковского района Республики Мордовия. В повести «Девочка двух национальностей» Клавдия Андреевна рассказывает о своих дошкольных годах, стало быть, о второй половине 1920-х годов. В повести нам интересны все детали и даже малые подробности: они передают детские забавы и крестьянский быт почти 100-летней давности. Словно далёкое эхо доносит до нас звонкий голос девочки Клавы Веряскиной (девичья фамилия).
Предлагаем нашим читателям прочесть главу «Нежданно-негаданно»:
«На улице мы только вдвоем, я и Алда – моя подружка. Она мне даже как сестра. Она небольшого роста, круглолица и румяна, а я худа и бледна. Мы совсем разные, но мы любим быть вместе и не хотим расставаться. Уже темно, и мороз щиплет щеки, но мы будем возить друг друга на салазках, пока не позовут меня. О ней могут долго не вспоминать: у Алды в доме тесно от братьев и сестер. Алда седьмая, а после нее, наверное, столько же маленьких.
Я лежу на спине и смотрю, как месяц не отстает от нас. А звезд выглядывает все больше. Алда тянет широкие салазки и громко поет, мешая русские и мордовские слова. Нам нравится путать слова: понятно всё, а похоже на игру. Так даже интересней, чем на одном языке говорить: не хватает одного слова – ставь другое.
Алда учится русскому у меня, я учусь у всех. Я переводчица. Мама часто зовет меня, чтобы поговорить с соседками, и у меня в голове страшная мешанина из разных слов. Есть такие, что не понятны ни по-русски, ни по-мордовски. В таких случаях взрослые смеются надо мною и говорят: «Вырастешь – поймешь».
– Алда, а когда быстрее растёшь, зимой или летом?
– Наверно, летом, – отвечает она, – летом всё растет, всякая трава.
– Ха! Сказала! Мы же не трава.
Алда любит спорить.
– Ну, так что ж? Все равно летом: летом тепло.
Я не хочу уступать:
– А ягнята зимой растут: зимой родятся, а весной уже большие.
Но мою подружку не так просто переспорить: мама говорит, что Алда как старушка – всё знает.
– Вот и держат в избе, чтоб росли, – стоит на своем она.
– А мы живем в тепле, и люди растут и зимой, и летом.
Но хитрая маленькая Алда свое поражение превращает в шутку.
– Тогда я на печку залезу и буду расти там быстрее тебя – там теплей.
Она спотыкается своими не по росту большими лаптями и падает. Но вдруг, как в сказке, она выхвачена из сугроба и усажена на салазки, и мы мчимся на них.
Нас везёт какой-то незнакомый мужчина в черном пальто и валенках. Мы сразу притихли: чужой. Наши все в лаптях и шубах. Валенки по праздникам носят, на базар или в церковь. Ещё в валенках ходят невесты и женихи. Я тоже ношу валенки, но я не в счет: меня заставляет мама – я русская. Из-за этого часто плачу: хочу быть как все. И совсем не хочу быть русской: меня дразнят.
У крайней избы салазки останавливаются. Алда пытается улизнуть – это ее изба, но я удерживаю ее за рукав. Я боюсь. Мужчина заговорил по-русски:
– Девочки, а вы хотели бы в школу?
– Я домой хочу, – ревет моя подружка.
Что такое школа, она не знает, и Алде, конечно, пора домой, иначе поужинают без нее. Я же в школу хочу давно: мой старший брат учился в школе, но это было не здесь. Что это такое, здесь никто не знает. Зачем куда-то ходить учиться? Хозяйство научит всему. У мальчишек свои мужские дела, а мы всю зиму прядём пряжу из шерсти и льна. Зимой в доме ткацкий стан. Ткут сукно, холсты. Белые и цветные. Люди всё делают сами, иначе будешь разут и раздет. Я тоже умею прясть, но я не тонкопряха, мое веретено плохо крутится и часто падает.
Мама же всегда говорит, что я когда-то буду учиться в школе, а для этого надо уехать отсюда. А теперь вот и уезжать не надо: совсем нежданно-негаданно школа будет здесь!
– Я учитель. Проводи меня к русской женщине – говорит человек.
Алда убегает, забрав свои салазки. Я остаюсь: русская женщина – это моя мама, и я веду его к себе.
– Мама, это учитель, – торжественно сообщаю я. – Я с ним буду ходить в школу.
Но никто не удивляется. О нем знают все.
Учителя усаживают на самое почетное место и начинают хлопотать: папа зажигает керосиновую лампу вместо лучины, мама ставит самовар. Самовар – это ее приданое, ее гордость. Такого чуда ни у кого нет. Даже взрослые приходят подивиться на него и посидеть за столом, послушать его песни или поговорить под пение этого ведерного великана. Но чай пить здесь никто не любит. «Вода мельницы ломает», – говорит папа.
А вот для учителя ставят самовар. И уже принесли сахарницу с почти круглым комом сахара и рядом положили большие ржавые щипцы. Но папа пренебрегает ими и колет сахар резким ударом ножа на две части. Я быстро подлетаю к столу, чтоб собрать разлетевшиеся крошки, но, как маленькая, получаю тычка в лоб и, обиженная, залезаю на кровать. В таких случаях люблю поплакать, но разговор о школе мешает этому занятию.
– Всего лишь двое восьмилетних, – говорит отец, – кого ж учить-то будете?
– А мы и старше возьмем, – отвечает учитель.
– Не пустят, – уверенно возражает отец, – работать надо, а девчонок вовсе не отдадут: самая пора прясть.
– А я пойду, – вставляю я свое слово и усаживаюсь повыше на подушку, чтобы меня все видели.
Все сидят за столом, пьют чай из русских чашек и разговаривают по-русски. Я же засыпаю, уверенная, что без меня не обойтись русскому учителю в мордовской школе. Возьмут. Как же без меня?»
__f2143_21.jpg)
